Неточные совпадения
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая
стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией
поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож
на соединение пяти гробов.
Самгин оглядывался. Комната была обставлена, как в дорогом отеле, треть ее отделялась темно-синей драпировкой, за нею — широкая кровать, оттуда доносился очень сильный запах духов. Два открытых окна выходили в небольшой старый сад, ограниченный
стеною, сплошь покрытой плющом, вершины деревьев
поднимались на высоту окон, сладковато пахучая сырость втекала в комнату, в ней было сумрачно и душно. И в духоте этой извивался тонкий, бабий голосок, вычерчивая словесные узоры...
В углу зала
поднялся, точно вполз по
стене, опираясь
на нее спиною, гладко остриженный, круглоголовый человек в пиджаке с золотыми пуговицами и закричал...
В углу у
стены, изголовьем к окну, выходившему
на низенькую крышу, стояла кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белая занавесь закрывала стекла окна; из-за крыши
поднимались бледно-розовые ветви цветущих яблонь и вишен.
По изустным рассказам свидетелей, поразительнее всего казалось переменное возвышение и понижение берега: он то приходил вровень с фрегатом, то вдруг возвышался саженей
на шесть вверх. Нельзя было решить, стоя
на палубе,
поднимается ли вода, или опускается самое дно моря? Вращением воды кидало фрегат из стороны в сторону, прижимая
на какую-нибудь сажень к скалистой
стене острова, около которого он стоял, и грозя раздробить, как орех, и отбрасывая опять
на середину бухты.
Ясно было одно, — именно, что ее фонды
на узловской бирже должны быстро
подняться: такой необыкновенный жених и буквально у нее в руках, за
стеной.
Дома почти у всех были одного типа: одноэтажные, продолговатые,
на манер длинных комодов; ни
стены, ни крыши не красились, окна имели старинную форму, при которой нижние рамы
поднимались вверх и подпирались подставками.
На одном из поворотов молодые люди остановились. Они
поднялись уже довольно высоко, и в узкое окно, вместе с более свежим воздухом, проникла более чистая, хотя и рассеянная струйка света. Под ней
на стене, довольно гладкой в этом месте, роились какие-то надписи. Это были по большей части имена посетителей.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз,
на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к
стене девушки, он
поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею.
Отворивший князю человек провел его без доклада и вел долго; проходили они и одну парадную залу, которой
стены были «под мрамор», со штучным, дубовым полом и с мебелью двадцатых годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги,
поднимаясь на две,
на три ступени и
на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались в одну дверь.
Старый парк зарос и одичал; по дорожкам начал пробиваться осинник;
на месте старого дома валялись осколки кирпича и
поднялась целая
стена крапивы и лопухов.
Она швырнула папиросу
на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад (там в
стене кнопка, и ее трудно достать) — и мне запомнилось, как покачнулось кресло и
поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.
С помощью моего нового приятеля я
поднялся к окну. Отвязав ремень, я обвил его вокруг рамы и, держась за оба конца, повис в воздухе. Затем, отпустив один конец, я спрыгнул
на землю и выдернул ремень. Валек и Маруся ждали меня уже под
стеной снаружи.
Поднявшись на гору мимо какой-то высокой белой
стены, он вошел в улицу разбитых маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами. Пьяная, растерзанная женщина, выходя из калитки с матросом, наткнулась
на него.
Однако тотчас же, вымыв руки, сел учиться. Провел
на листе все горизонтальные, сверил — хорошо! Хотя три оказались лишними. Провел все вертикальные и с изумлением увидал, что лицо дома нелепо исказилось: окна перебрались
на места простенков, а одно, выехав за
стену, висело в воздухе, по соседству с домом. Парадное крыльцо тоже
поднялось на воздух до высоты второго этажа, карниз очутился посредине крыши, слуховое окно —
на трубе.
На площади
поднялась пыль. Стучали, слышалось Передонову, топоры. Еле видная сквозь пыль, подымалась, росла деревянная
стена. Рубили крепость. Мелькали мужики в красных рубахах, свирепые и молчаливые.
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел
на постель, оглянулся — чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то,
на пол спутанно легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали
подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая
стены дома.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к
стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени,
поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются
на грудь и
на лицо ей.
— Какие там билеты… Прямо
на сцену проведу. Только уговор
на берегу, а потом за реку: мы
поднимемся в пятый ярус, к самой «коробке»… Там, значит, есть дверь в
стене, я в нее, а вы за мной. Чтобы, главное дело, скапельдинеры не пымали… Уж вы надейтесь
на дядю Петру. Будьте, значит, благонадежны. Прямо
на сцену проведу и эту самую Патти покажу вам, как вот сейчас вы
на меня смотрите.
На берегу растет город;
поднимаются из-за холмов дома и, становясь всё теснее друг ко другу, образуют сплошную
стену зданий, точно вырезанных из слоновой кости и отражающих солнце.
У
стены, заросшей виноградом,
на камнях, как
на жертвеннике, стоял ящик, а из него
поднималась эта голова, и, четко выступая
на фоне зелени, притягивало к себе взгляд прохожего желтое, покрытое морщинами, скуластое лицо, таращились, вылезая из орбит и надолго вклеиваясь в память всякого, кто их видел, тупые глаза, вздрагивал широкий, приплюснутый нос, двигались непомерно развитые скулы и челюсти, шевелились дряблые губы, открывая два ряда хищных зубов, и, как бы живя своей отдельной жизнью, торчали большие, чуткие, звериные уши — эту страшную маску прикрывала шапка черных волос, завитых в мелкие кольца, точно волосы негра.
Втискиваю голову в чьи-то ноги
на эстраде,
поднимаюсь, упершись
на руках, вползаю между стоящих, потратив
на этот гимнастический прием всю силу, задыхаюсь, прижимаясь к
стене. За толпой его не видно. Натыкаюсь у
стены на обрубок, никем, должно быть, не замеченный. Еще усилие — и я стою
на нем, выше всех
на голову.
На полу тоже валялись связки книг, в глубине лавки, загромождая заднюю
стену, они
поднимались грудой почти до потолка.
Часть
стены тотчас вывалилась полукругом, образовав полку с углублением за ней, где вспыхнул свет; за
стеной стало жужжать, и я не успел толком сообразить, что произошло, как вровень с упавшей полкой
поднялся из
стены род стола,
на котором были чашки, кофейник с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки, масло, сухари и закуски из рыбы и мяса, приготовленные, должно быть, руками кухонного волшебного духа, — столько поджаристости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд, украшенных рисунком зеленоватых цветов.
Поднявшись опять, я предпринял круговое путешествие около наружной
стены, стараясь видеть все время с одной стороны окна, но никак не мог найти галерею, через которую шел днем; найди я ее, можно было бы рассчитывать если не
на немедленный успех, то хотя
на то, что память начнет работать.
В ответ грянула тяжелая железная цепь и послышался стон. Арефа понял все и ощупью пошел
на этот стон. В самом углу к
стене был прикован
на цепь какой-то мужик. Он лежал
на гнилой соломе и не мог
подняться. Он и говорил плохо. Присел около него Арефа, ощупал больного и только покачал головой: в чем душа держится. Левая рука вывернута в плече, правая нога плеть плетью, а спина, как решето.
На западе, из-за зубчатой
стены хвойного леса, придавленной линией, точно валы темно-зеленого моря,
поднимались горы все выше и выше; самые дальние из них были окрашены густым серо-фиолетовым цветом.
И вот, когда наступила ночь и луна
поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме. Сестра ровно дышала у
стены,
на полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо лежала
на полу.
И вдруг, уцепившись за что-то руками, Челкаш
поднялся на воздух и исчез
на стене.
Наконец старуха свела его в глубокую межу,
на дне которой бежал, журча и клубясь, дождевой сток; с обеих сторон
поднимались черные головастые дуплы ветел; местами тянулись сплошною
стеною высокие кустарники; кое-где белый ствол березы выглядывал из-за них, как привидение, протягивая вперед свои угловатые худощавые ветви.
Иногда вечерами, кончив работу, или в канун праздника, после бани, ко мне в пекарню приходили Цыган, Артем и за ними — как-то боком, незаметно подваливался Осип. Усаживались вокруг приямка перед печью, в темном углу, — я вычистил его от пыли, грязи, он стал уютен. По
стенам сзади и справа от нас стояли полки с хлебными чашками, а из чашек, всходя,
поднималось тесто — точно лысые головы, прячась, смотрели
на нас со
стен. Мы пили густой кирпичный чай из большого жестяного чайника, — Пашка предлагал...
Двора у Спирькиной избы не было, а отдельно стоял завалившийся сеновал. Даже сеней и крыльца не полагалось, а просто с улицы бревно с зарубинами было приставлено ко входной двери — и вся недолга. Изба было высокая, как все старинные постройки, с подклетью, где у Спирьки металась
на цепи голодная собака. Мы по бревну кое-как
поднялись в избу, которая даже не имела трубы, а дым из печи шел прямо в широкую дыру в потолке.
Стены и потолок были покрыты настоящим ковром из сажи.
Через несколько мгновений Кругликов
поднялся с полу, и тотчас же мои глаза встретились с его глазами. Я невольно отвернулся. Во взгляде Кругликова было что-то до такой степени жалкое, что у меня сжалось сердце, — так смотрят только у нас
на Руси!.. Он встал, отошел к
стене и, прислонясь плечом, закрыл лицо руками. Фигура опять была вчерашняя, только еще более убитая, приниженная и жалкая.
Иногда после полуночи, в самый разгар наших споров, в
стену смежного кабинета дяди раздавался стук… Фроим спохватывался,
на его лице появлялась уморительная гримаса, и,
поднявшись на цыпочки, он делал рукой широкий жест меламеда, усмиряющего раскричавшихся хедерников...
Опять многоголосое жужжание и резкий истерический выкрик. Около
стен Васиного дома стало просторнее, и еще несколько уважаемых граждан
поднялись по ступенькам. Дверь
на крыльце открылась, — сотни голов вытянулись, заглядывая
на лестницу, по которой «почетные»
поднялись на верхний этаж. Водворилась торжественная тишина… Точно депутация понесла с собой судьбы города
на милость и немилость…
Я шел к окну в четвертый раз. Теперь каторжник стоял неподвижно и только протянутой рукою указывал мне прямо
на четырехугольник двора, за
стеной цейхгауза. Затем он еще присел,
поднялся, как будто делая прыжок, и взмахом обеих рук указал, что мне следует потом бежать вдоль тюремной
стены направо. Я вспомнил, что тут крутые поросшие бурьяном пустынные обрывы горы ведут к реке Иртышу или Тоболу и что внизу раскинута прибрежная часть города, с трактирами и кабаками…
Оба грустят под голубым снегом. Пропадают в нем. И снег грустит. Он запорошил уже и мост, и корабли. Он построил белые
стены на канве деревьев, вдоль
стен домов,
на телеграфных проволоках. И даль земная и даль речная
поднялись белыми
стенами, так что все бело, кроме сигнальных огней
на кораблях и освещенных окон домов. Снежные
стены уплотняются. Они кажутся близкими одна к другой. Понемногу открывается —
Малиновые переливы вечерней зари, сливаясь с ясным темно-синим небосклоном, с каждой минутой темнели. Ярко сверкают в высоте поднебесной звезды, и дрожат они
на плесу, отражаясь в тихой воде; почернел нагорный берег,
стеной поднимаясь над водою; ярчей разгорелись костры коноводов и пламенные столбы из труб стального завода, а вдали виднеется ярманка, вся залитая огнями. То и дело над нею вспыхивает то белое, то алое, то зеленое зарево потешных огней, что жгут
на лугах, где гулянья устроены.
— Скорее! Скорее в сад!
На прогулку, девицы! — послышался послеобеденный призыв, и обычная суматоха
поднялась снова в коричневых
стенах приюта.
Мое существование казалось мне необъятным, как вселенная, которая не знает ни твоего времени, ни твоего пространства, человече!
На мгновение мелькнула передо мною черная
стена моего Беспамятства, та неодолимая преграда, пред которою смущенно бился дух вочеловечившегося, — и скрылась так же мгновенно: ее без шума и борьбы поглотили волны моего нового моря. Все выше
поднимались они, заливая мир. Мне уже нечего было ни вспоминать, ни знать: все помнила и всем владела моя новая человеческая душа. Я человек!
Каморка осветилась. Тася увидела заплесневевшие от сырости
стены и крошечную клетушку с земляным полом, и в тот же миг новый крик ужаса сорвался с губ девочки. Прямо перед ней
на аршин от пола
поднялась, извиваясь, большая пестрая змея.
Катя принесла свечку. Токарев
поднялся наверх. Сергей лежал
на кровати, закутавшись в одеяло и повернувшись лицом к
стене. Над ним склонилась Конкордия Сергеевна, плакала и утирала глаза платком.
Ничего ему не сказал и Теркин. Оба сидели
на мшистом пне и прислушивались к быстро поднявшемуся шелесту от ветерка. Ярко-зеленая прогалина начала темнеть от набегавших тучек. Ближние осины, березы за просекой и большие рябины за
стеной елей заговорили наперебой шелковистыми волнами разных звуков. Потом
поднялся и все крепчал гул еловых ветвей, вбирал в себя шелест листвы и расходился по лесу, вроде негромкого прибоя волн.
Обошли кругом. Взвилась в небо ракета… И с кремлевской
стены раздался грохот пушки. Несколько минут не простыл воздух от сотрясений меди и пороха… Толпа забродила по площади, начала кочевать по церквам, спускаться и
подниматься на Ивана Великого; заслышался гул разговора, как только смолк благовест.
Горничная убежала. Тася
поднялась по нескольким ступенькам
на площадку с двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам шел ковер. Пахло куреньем. Все смотрело чисто; не похоже было
на номера.
На стене, около окна, висела пачка листков с карандашом. Тася прочла:"Leider, zu Hause nicht getroffen" [«К сожалению, не застал дома» (нем.).] — и две больших буквы. В стеклянную дверь видна была передняя с лампой, зеркалом и новой вешалкой.
На каждом шагу из-под ног густая пыль
поднималась, а ворвавшийся в растворенные двери поток свежего воздуха колыхал отставшие от
стен и лохмотьями висевшие дорогие, редкостные когда-то шпалеры.
И, схватив одной рукою первого попавшегося рыженького цыпленка за лапки, другой, свободной рукою он обмакнул кисть в ведро с краской и… и в одну минуту цыпленок из пушистого и рыженького превратился в облизанного и черного, как галчонок. Глупая птица не понимала поступка своего благодетеля и кричала
на весь курятник, точно ее собирались резать. За ним запищали и закудахтали
на разные голоса другие куры и цыплята, и разом
поднялся такой концерт, какого, наверное, никогда не было в
стенах курятника.
Керосинка без стекла тускло горела
на столе, дым коптящею, шевелящеюся струйкою
поднимался к потолку. По
стенам тянулись серые тени. За закоптелою печкою шевелилась густая темнота. И из темноты, казалось мне пристально смотрит в избу мрачный, беспощадный дух дома. Он намечает к смерти ставшую ему ненужною старуху; как огромный паук, невидимою паутиною крепко опутывает покорно опущенные плечи девушки…
Снова берет он княжну за руку белую, снова ведет далее свою лапушку, и чудная полянка близится. Не одна трава зеленая и цветы лазоревые
на ней виднеются,
поднимается вдали белая высокая
стена, а за нею блестят золотые кресты церквей Божиих.
Кровать Ираиды Степановны стояла у противоположной лежанке
стены; несколько отступя от нее, над кроватью высоко
поднимался ситцевый, подбитый крупными узорами пестрый полог, утвержденный
на четырех столбах, с подбором в виде широкой оборки наверху.